Тайна моего имени

Если бы я родилась в Испании или Татарстане, никто бы не спрашивал меня: “Почем тебя назвали Эльвирой?” Там это имечко встречается на каждом шагу.

Но в моем родном городе Горьком “Эльвира” звучало так же экзотично, как “Венера” или “Мария-Антуанетта”. Это было имя-вызов, имя, которое тебя к чему-то обязывало.

Вообще-то родители собиралась назвать меня Машей, но тут в дело вмешалась бабушка Дина. Она уже попыталась назвать Эльвирой мою двоюродную сестру, но из этой затеи ничего не вышло, и бабушка собиралась взять реванш.

Дело в том, что она жила в Юрьевце — маленьком сонном городке, где проблемы происхождения и статуса стояли очень остро. Бабушка была завучем в местной школе и обладала почти неограниченной властью над улицами Ленина и Советской. Ей было крайне важно, чтобы у нее все было на высшем уровне, “как у барыни”: одеяла — пуховые, чай — цейлонский, мыло для бани — земляничное (а не хозяйственное, как у всех прочих).

Больше всего бабушка гордилась тем, что оба ее сына выбились в люди и «не пьют-не курят» (никто не осмеливался доложить ей, что мой папа по молодости смолил, как паровоз).

Но была одна высота, которую она не могла взять. Любая барыня, как известно, обязана играть на пианино, и поэтому бабушка с восторгом и нежной завистью смотрела на учительницу музыки в своей школе. Ее-то и звали Эльвирой, и это имя стало для бабушки символом всего самого прекрасного и желанного.

Как только моя мама забеременела, было решено, что у девочки — а это же будет девочка, правда? — будет все по первому разряду: и имя, и пианино, и музыкальная школа.

Папа отправился оформлять мне свидетельство о рождении с четким указанием от мамы — назвать ребенка Марией. Но когда он вернулся, в документе значилась совсем иное имя: Эльвира Валерьевна Барякина. Папа сказал, что перед ним зарегистрировали аж трех Марий, и он решил слегка разнообразить женское население города.

Но я в эту историю не особо верю. Папа просто не осмелился ослушаться бабушку Дину, как это сделал его старший брат. Тот-то жил далеко, на Украине, и туда даже позвонить было проблематично. А от Юрьевца до Горького рукой подать — всего четыре часа на автобусе и грозная бабушка тут.

Так что судьба моя была предопределена: я должна была вырасти и сразить улицы Ленина и Советскую наповал.

Как из меня делали пианистку

Чуть ли не всех детей моего поколения учили музыке. Советской молодежи полагалось быть культурной, начитанной и разносторонне одаренной, и я не должна была стать исключением.

Когда мне исполнилось семь лет, грузчики втащили к нам в квартиру полированное чудо — пианино «Десна». Бабушка Дина позвонила нам и сказала, что это от нее подарочек.

Пианино немедленно занял папа. Во-первых, он его разобрал — потому что инженеру от Бога положено знать, как все устроено. Затем папа собрал и каким-то чудом настроил нежный инструмент. Не спрашивайте, как это у него получилось.

Но это еще не все. Он смотался в магазин, купил ноты и самоучитель, и через месяц уже уверенно колотил по клавишам. Потом папа решил, что нашей маме для полного счастья не хватает собственного вальса, — и сочинил его. Следом пошли песни про Родину и вариации мелодии, под которую объявляли прогноз погоды.

Я слушала всю эту красотень и изнывала от нетерпения: “Ну когда же, когда меня поведут в музыкальную школу!” Учиться у папы было совершенно невозможно: сам он все схватывал на лету и его страшно бесили люди, которые не могли мгновенно определять, где тут диез, а где бемоль.

Наконец мне прицепили на голову пышный белый бант и повели на прослушивание. В музыкальной школе талантливость детей определялась с помощью гадания по руке. Педагоги осматривали детские пальцы и делали выводы:

— Ага, растяжка хорошая, октаву возьмет.

У меня была лучшая растяжка из всех возможных, а когда я запела «Мы красные кавалеристы…», меня тут же записали в будущие гении. Я была неимоверно горда: а папа еще сомневался, что у меня есть талант! Мне уже мерещились концерты, охапки цветов и выступления на телевидении.

А потом разверзся ад. Учительница музыки, белокурая бестия Любовь Викторовна, заставляла меня заучивать пьесы, которые были в моде несколько столетий назад.

Папа, будучи свободной личностью, играл, что хотел — Высоцкого, Пугачеву, песню из “Спокойной ночи, малыши!” Однажды он услышал с балкона, как у соседей играет группа “АBBA”, и сходу подобрал мелодию.

Мне же велели долбить “Милого Августина”, умершего от чумы в 17-м веке.

Любовь Викторовна ни разу не поставила мне оценку выше четверки: она считала, что я недостаточно стараюсь. На золоченой букве “Д” на крышке моего пианино появилось чуть заметное матерное слово. Я нацарапала его иголкой от октябрьской звездочки.

От беспросветного отчаяния меня спасла Перестройка и экономический кризис в стране. Уроки музыки стоили дорого, и родители решили, что мир как-нибудь обойдется без моего музыкального таланта. Но я все еще ходила на хор, потому что это была единственная возможность бесплатно путешествовать по стране. Детские коллективы иногда отправляли на гастроли, и так я побывала аж в самой Пензе!

Но и с хором у меня не сложилось. Однажды я не пришла на репетицию, потому что у нас в классе был новогодний вечер и я не могла упустить шанс построить глазки Сашке Кузнецову. Когда я вернулась в актовый зал, хормейстер поставила меня перед всеми и начала ругать. В ответ я нагрубила ей, и на следующий день меня выперли решением педсовета.

Маме за меня было стыдно, а папе нет, потому что он изобретал универсальный холодильник для хранения картошки на балконе. Так что мне за мою выходку ничего не было.

Бабушке Дине мы наврали, что я закончила музыкальную школу с отличием — чтобы ее душенька была спокойна. А в качестве доказательства своих успехов я пела ей песни — свои собственные.

Вот, можете послушать.

Невоспитанная девочка

Сегодня я расскажу вам о том, почему я была невоспитанным ребенком.

В этом виноват папин начальник: ему выделили прекрасную двухкомнатную квартиру, а он от нее отказался, и она досталась нам, следующим на очереди. Так Барякинская семейка оказалась на Автозаводе — самом пролетарском районе города Горького.

За нашими окнами расстилался пейзаж, достойный фильма-антиутопии. Выходишь на балкон, а там сортировочная станция с грохочущими поездами, чуть дальше — три громадные заводские трубы, а прямо под окнами — пивнушка, где каждый вечер собирались сотни работяг.

Дома их ждали крикливые жены, проблемные дети и ворчливые тещи, так что к себе мужики не торопились и в любую погоду торчали у пивной. Там у них был мужской клуб, где пелись воинственные песни и велись турниры за право обладания столиком.

Иногда мы с сестрой брали дедушкин полевой бинокль, наблюдали за боевыми действиями и даже заключали пари: кто первым приедет на побоище — жены или милиция? Мама, конечно, была в ужасе от такого “воспитания улицей”, но что она могла поделать? Ей оставалось надеяться, что проходящие мимо электрички заглушают мат-перемат хотя бы наполовину.

Почти все население нашего района работало либо на Горьковском автомобильном заводе, либо на обслуживающих его производствах. И почти все мои знакомые имели бабушек в деревнях — то есть мы принадлежали ко второму-третьему поколению горожан.

“Приличные” и “неприличные” люди жили бок о бок, в одних и тех же панельных домах, но между ними пролегала пропасть. “Приличные” усиленно читали, мечтали и искали смысл жизни. Музыкальные школы, спортивные секции, семейные застолья, походы на байдарках — таким был мир нашего детства.

Но живущая за стенкой тетя Нюра могла запросто заорать среди ночи: “Караул, убивают!”, потому что ее родной сын, вернувшийся из зоны, гонялся за ней с ножом. Иногда, возвращаясь из школы, я перешагивала через пьяного незнакомца, уснувшего на ступенях нашего подъезда. На это даже не обращали внимания: ну подумаешь — алкаш!

Это было очень странное явление: почему-то одни деревенские парни и девушки сумели устроиться в большом городе, а другие — практически в тех же условиях — превратили свою жизнь в ад. И это были не маргиналы и не отщепенцы: пили массово, дрались стенка на стенку с удовольствием и размахом, уголовная романтика считалась шиком, и ребятня играла в “блатных” точно так же, как наши собственные дети играют в трансформеров.

Во дворе, в садике и школе мы постоянно сталкивались с миром тяжелого, беспросветного несчастья. Помню, в школе меня страшно донимал мальчик Леша, не умеющий разговаривать без мата. Он воровал мои вещи, тыкал в меня карандашами, во время урока шарил у меня по спине в поисках застежки от лифчика (хотя какой там лифчик в шестом классе?)

“Ты ему просто нравишься”, — говорила мне мама.

“Дай ему в репу!” — советовали подруги. Но это было совершенно невозможно: я в жизни не била ничего, кроме ковра на выбивалке.

Дело кончилось тем, что на перемене я набрала полное ведро воды и вылила Леше на голову. Скандал был жутким, но мои мучения прекратились: Леша решил, что я “психическая”.

Таких, как он, называли гопниками, и я ненавидела их затравленной бессильной ненавистью. Они без спроса вторгались в мой чайно-книжный мир и походя разрушали его. Мне хотелось галантности, умных разговоров, блестящих идей, а у них все сводилось к бессмысленному скотству.

Справиться с гопниками можно было только силой или воинственным нахальством. Именно поэтому в среде интеллигентных девочек так ценилось умение “хамиться”, то есть обзывать врага хлестко, смешно и очень обидно — чтобы его дружки покатились со смеху. Помню, моя подруга Оля осадила какого-то мальчишку фразой: “Че вылупился, шлепок майонезный?” Он так и остался “Шлепком” до окончания школы, а Оля заработала себе славу королевы класса, способной выносить весьма жестокие приговоры.

Мы все родом из детства, и я, разумеется, продукт той среды — советской провинциальной интеллигенции и автозаводского дна. Вся моя последующая жизнь — это попытка навсегда, окончательно отделиться от той черной жути, которая чуть-чуть, по краешку, прошлась по моей судьбе. Поначалу я не могла сделать это в реальной жизни и потому с головой уходила в выдуманные миры. Так я начала писать…

Как я начала писать

Мои читатели и студенты часто спрашивают меня: “Почему вы начали писать?”

В детстве и юности меня переполняло чувство, что настоящая жизнь — с приключениями, путешествиями и победами — проносится мимо города Горького. Взрослые были заняты выживанием — началась Перестройка. Продукты продавались по талонами, у магазинов выстраивались огромные очереди, и на многих предприятиях стали задерживать зарплату.

У меня был только один способ сбежать из этого неприглядного мира — чтение.

В СССР знаменитые писатели выполняли роль святых старцев — на них буквально молились. Казалось, что им подчиняются особые силы природы — они повелевали умами и сердцами.

Я не смела даже заикнуться о том, что мечтаю присоединиться к ним, но по ночам, когда взрослые отправляли нас с сестрой спать, я затевала особую игру. Я пересказывала то, что прочла за день, приукрашала, переиначивала сюжет и требовала, чтобы сестра помогала мне разыграть всю историю по ролям.

— Давай я буду Золушкой, а ты принцем? — шептала я в темноте.

— Я уже была принцем в прошлый раз, — протестовала она.

— Хорошо, можешь быть злой мачехой. Ну, пожалуйста! Хотя бы чуть-чуть!

Но сестра засыпала, и тогда я разыгрывала свои “фанфики” в уме.

Мечты о прекрасной книге, которую я когда-нибудь напишу, были моим билетом в будущее, и я истово верила, что смогу осуществить задуманное. Ведь человек сам строит свою судьбу, правда? Так говорили и родители, и бойкие ведущие, заполонившие телевидение в эпоху Перестройки.

Кое-какой писательский опыт у меня был. Иногда папа рассказывал нам фантастические сказки про планету Гав-Гав, населённую собаками. Но это ему быстро наскучило, и чтобы отвязаться от нас, он говорил: “Если хотите продолжения, записывайте предыдущую серию”.

Я выполняла задание и предъявляла ему тетрадку: “Вот, готово!” — и папе снова приходилось напрягать мозг.

Так я научилась не бояться чистого листа: ведь это очень важно — физически делать то, из чего состоит творческая работа.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я решила, что тянуть дальше некуда и пора приниматься за написание шедевра. Получилась дикая смесь из моих любимых книг и фильмов. В дело пошли «Гардемарины, вперед!», «Приключения Тома Сойера», «Одиссея Капитана Блада» и «Три орешка для Золушки». У меня до сих пор хранятся эти записи, и каждый раз, когда я в них заглядываю, мне до слез жалко ту наивную девочку, которая решила покорить мир с помощью собственных фантазий и общих тетрадей в клеточку.

Параллельно я рисовала — и это тоже были попытки пожить другой жизнью. Но тогда мне ничего не было известно о теории литературы и живописи. Учиться я категорически отказывалась — хотя мама предлагала мне записаться в изостудию или литературный кружок. Я была уверена, что учеба — это для тех, у кого нет таланта. А у меня-то он был! С чего я это взяла — неизвестно. Я никому не показывала свои рисунки и рукописи и прятала их в тайник под кроватью.

Вот как начиналась первая глава шедевра:

“Старинные немецкие часы отсчитали одиннадцать. Открыв узкой мордой дверь, в спальню зашла большая немецкая овчарка Марта, процокала когтями по лунным квадратам на паркете и, отодвинув тяжелый бархатный полог, тихо положила мохнатую голову на плечо спящей тревожным сном девочки”.

Все бы ничего, но только время действия моего романа — 1730 год, а порода “немецкая овчарка” была выведена только в конце XIX века.

В те времена я изучала историю по собственным ощущениям, советским фильмам и многотомнику Сергея Соловьева. Проверять факты было негде — интернета пока не существовало, а работать с источниками я не умела.

Роман был дописан в 2000 году, но о его судьбе я расскажу позже.

Перестройка

Когда в СССР все затрещало по швам, мне было десять лет, поэтому у меня сложились свои впечатления о событиях той эпохи.

В гостях взрослые собирались на кухне и обсуждали войну в Афганистане, Чернобыльскую катастрофу и антиалкогольную компанию. Первые два пункта для меня были просто словами. Я даже не знала, о чем речь, потому что до смерти боялась новостных программ. В те времена почти во всех выпусках говорили о ядерной угрозе и о том, что американцы хотят убить все живое на планете. Смотреть такое было невозможно — каждый раз дело кончалось ночными кошмарами.

А вот антиалкогольную компанию я запомнила, потому что она разворачивалась у меня на глазах. Власти распорядились снести знаменитую пивнушку напротив нашего дома, и у заводских проходных тут же стали выстраиваться бабки в цветастых платках. Каждая из них держала под пальто по несколько бутылок водки на продажу. Так я впервые столкнулась с предпринимательством.

Кстати, сразу после начала антиалкогольных строгостей, папа купил несколько бутылок и спрятал их в тайнике в моем пианино.

— Это наш стратегический запас, — сказал он, и мы с сестрой стали еще больше бояться ядерной войны. Ведь зачем нам может потребоваться водка? Только упиться с горя, когда наступит конец света.

Экономическая ситуация в стране быстро ухудшалась, появились очереди и талоны — сначала на сахар, а потом и на многие другие продукты. Но в Перестройке были и свои плюсы. В местном киоске “Союзпечать” начали продавать кооперативные календарики с фотографиями городов. Раньше они были в страшнейшем дефиците, и дети готовы были на любые подвиги ради обладания таким сокровищем. А теперь я запросто могла пополнить свою коллекцию и для этого не надо было продаваться в рабство и помогать Сережке Звереву с домашним заданием. Красота же!

Еще огромный плюс — появление кооперативных магазинов, где продавали пластмассовые колечки-“неделька”, майки с иностранными надписями и фиолетовый лак для волос. Лак мне, конечно, не покупали, но я все равно мечтала, что однажды сделаю себе здоровенный начес, как у иностранных металлистов.

Что у них за музыка — я понятия не имела: у меня не было ни магнитофона, ни пластинок. Но подруги показывали мне портреты лохматых артистов в кожаных куртках с заклепками — и они мне очень нравились. Была тогда такая мода: записывать песни в тетрадки и украшать их вырезанными из журналов фотографиями. И неважно, если портрет Майкла Джексона соседствует с “Беловежской пущей”. Это был символ социального статуса: ведь каждому было ясно — хозяйка песенника владеет заграничными журналами и родители так балуют ее, что разрешают вырезать из них что угодно.

Постепенно фотографии артистов перестали быть такой уж диковинкой. В стране объявили гласность, и советская цензура начала сдавать позиции. В журналы, газеты и книги хлынуло такое, за что раньше можно было попасть в тюрьму.

Где-то там, наверху, интеллигентные люди с упоением читали Солженицына, Булгакова и прочую антисоветчину, а мы с сестрой с той же страстью изучали гороскопы.

Это был настоящий переворот. Вы только представьте: живет себе обычная девочка Эльвира, и вдруг она узнает, что она — Скорпион. Ну ничего себе! Прочитаешь описание — ну вот же, вот! — упорство, воля, магнетизм… Что это такое, я не знала, но на всякий случай запоминала красивые слова. Вдруг пригодится в разговорах с кем-нибудь умным?

Вскоре мы выяснили, что живем не просто так, а по китайскому календарю — в год Кролика, Дракона или Змеи. Вообще Китай начал постепенно входить в нашу жизнь. На Горьковском автомобильном заводе, где работали мои родители, стали разыгрывать цветастые одеяла и термосы — их поставляли по бартеру, в обмен на наши грузовики. А однажды мама выиграла огромную, страшную, совершенно неприподъемную собачью шубу, похожую на наряд эскимоса. Моль в нашем шкафу ликовала — все это богатство досталось ей одной.

Еще вдруг выяснилось, что в СССР есть преступность и секс. Один раз я пошла в гости к тете и увидела на подоконнике газету с фотографией полуголых девиц — с черными прямоугольниками, закрывающими их глаза и прелести. Я утащила газету в туалет, заперлась на замок и, вздрагивая от каждого шороха, прочла статью о валютных проститутках.

Взрослые так и не узнали о моем преступлении, но еще долго после этого я пребывала в эмоциональном шоке — не столько от прочитанного, сколько от собственной развратности. Ведь мне было интересно читать про падших женщин!

По телевизору все еще говорили о скорой победе коммунизма, а в магазинах было шаром покати. Заходишь в ближайшую “стекляшку” — а там на полках лишь банки березового сока, пакеты лаврового листа и консервированная морская капуста. Торговля переместилась на рынки, в подземные переходы и привокзальные киоски.

Где-то там, далеко, от СССР откололись прибалтийские республики. Но мне было все равно: я выяснила, что на книжных развалах можно купить все тринадцать томов приключений Анжелики. Раздобыв очередной роман, я ныряла в спасительный семнадцатый век. Там меня ждали роскошные наряды, звон шпаг и страстные поцелуи. А иногда даже секс. К тому времени я прочитала столько газетных статей на эту тему, что легко разбирала тонкие иносказания французских авторов — что там куда вошло и что из этого получилось. Согласитесь, все это было куда интереснее развала СССР.

Советская еда

Сегодня я расскажу о советской кухне.

Чтобы уловить ее суть, нужно помнить, что вплоть до 1960-х годов с едой в СССР была напряженка. Не у всех, разумеется, но у очень многих.

Всего шестьдесят лет назад красивыми считались дородные, статные и румяные женщины — “чтобы было за что ухватить”. Полнота была символом не только здоровья, но и жизненного благополучия, а худоба приравнивалась к бедности и неудачам. Даже корень у слов “худо”, “прохудиться” и “худощавый” — один и тот же. А “поправиться” значило не только “набрать вес”, но и “выздороветь”.

Во времена моего детства коллективная память о голодных годах коллективизации и Великой Отечественной войны была очень свежа, поэтому главным качеством, которым должна была обладать наша пища, — это сытность. Как говорила бабушка Дина, “овощи — это не еда”. А едой в ее представлении были хлеб, картошка и макароны.

По ее мнению, чуть ли не любое блюдо полагалось обильно сдабривать маслом или сметаной — чем жирнее, тем лучше. Это не только добавляло вкус, но и служило социальным маркером богатства. Ведь масло и сметану еще надо было достать. В свободной продаже они были только в крупных городах, а в бабушкином Юрьевце за такими деликатесами надо было идти в фабричную столовую, брать за локоток заведующую и договариваться с ней о взаимовыгодном обмене: “Ты мне продукты, а я твоему сыну-оболтусу помогу с математикой”.

Что грозило ребенку-малоешьке

Детям с самого раннего возраста внушали, что в тарелках ничего нельзя оставлять. В ход шли любые ухищрения и даже угрозы. Воспитательница в детсаду говорила, что выльет нам за шиворот недоеденный суп. А мою сестру пугали так: “Если не доешь кашу, придется отправить ее в унитаз, и тогда он вырастет огромным-преогромным, больше тебя”.

Я очень живо себе это представляла. Открываешь дверь в туалет, а там — распухшее от каши фаянсовое чудовище, на которое не заберешься даже со стремянкой.

Колбасные поезда

Продукты в СССР распределялись крайне неравномерно. Например, если человек жил в Москве или Ленинграде, то копченые сыр и колбаса были для него вполне обыденными явлениями. А вот жителям провинциальных городов приходилось выстаивать за ними огромные очереди, да и то — только под праздники, когда деликатесы “выбрасывали в продажу”. Совершенно неслучайно поезда, следовавшие из Москвы в регионы, назывались “колбасными”. Люди ехали по делам в столицу, а назад возвращались с гостинцами — сосисками, сервелатом, апельсинами, копченой рыбой и шоколадками.

Банановая история

Некоторые продукты до нас или вообще не доходили, или доходили настолько редко, что это было прямо-таки СОБЫТИЕ. До восьми лет я видела бананы только в мультиках, в руках у нарисованной обезьянки, и мне очень хотелось их попробовать.

Когда я была в детском лагере, мальчику Вовочке родители привезли целую связку бананов. Уж не знаю, кем они работали — директорами овощебазы? Секретарями райкома?  Я предложила Вовочке поменяться и отдала ему ЦЕЛЫЙ АРБУЗ, подаренный бабушкой, — в обмен на самый маленький банан. В предвкушении неземного блаженства я откусила кусочек и тут же выплюнула. Банан оказался зеленым, а мерзавец-Вовочка даже меня не предупредил. Впрочем, когда они с мальчишками лопали мой арбуз, мне все-таки перепал кусочек. Хоть какое-то утешение!

Деликатесы

Своей первый ананас я попробовала в семнадцать лет. Влюбленный в меня мальчик долго копил деньги, купил эдакое чудо из чудес и угостил меня. Я себя чувствовала настоящей леди из высшего общества!

Какао у нас имелось, а вот кофе встречалось редко — его привозили из-за границы или доставали через партийные распределители. Обычные же граждане пили грузинский чай и кофейный напиток из цикория.

Чего у нас вообще не было, так это морепродуктов: лобстеры и устрицы существовали для меня только на картинах в музеях.

Мясо и курица

Я не помню, чтобы в моем детстве мы ели жареную говядину или свинину. Вплоть до переезда в Америку я понятия не имела, что такое стейк и чем карбонат отличается от бекона. В магазинах продавали только суповые наборы — то есть кости, и мы с сестрой недоумевали: а куда же девается мясо? Или это были какие-то специальные коровы-скелеты, которых разводили для супов?

Впрочем, мясо можно было достать — но только на базаре. Оно стоило дорого, и родители покупали его пару раз в году — для пикников на природе. С вечера папа мариновал лоснящиеся жирные куски свинины: сдабривал их уксусом, посыпал нарезанным кольцами луком, солью и перцем, а потом мы большой компанией ехали куда-нибудь на берег реки и жарили шашлык на открытом огне.

Курицу продавали в магазинах — потрошеную, но вместе с головами и желтыми лапами. Но опять же — из-за дороговизны это было скорее лакомство. Готовить курятину приходилось долго — иначе мясо было очень жесткими. Каждому хотелось получить не сухую грудку, а ножку или крылышко, и поэтому мы с сестрой разыгрывали на спичках — кому что достанется. Родители в дележе добычи не участвовали: они жертвовали все лучше детям.

Домашние заготовки и подножный корм

Важной частью нашего меню были домашние заготовки. Всю зиму и весну родители копили сахар — на варенье, и как только созревали земляника и черника, мы ехали в лес и по несколько часов собирали ягоды. Задача была — заставить банками с вареньем все пространство под подоконником на кухне и за дверью в большую комнату.

Те, кто были побогаче, покупала ягоды у садоводов, а мы, кажется, даже не рассматривали такую возможность. Зачем тратить деньги, если вокруг полно лесов? Мы покупали только то, чего не найти в дикой природе — огурцы, помидоры и перцы.

Каждое лето у нас на кухне разворачивалось самое настоящее производство — с очисткой и нарезкой овощей, стерилизацией банок и закруткой крышек. Ближе к осени мы собирали грибы, а перед самыми заморозками родители вместе с коллегами нанимали грузовик и целыми отрядами ехали на дальние болота — собирать клюкву и бруснику.

Мы с сестрой терпеть не могли эти ежегодные мероприятия, но что мы могли поделать? Зимой фруктов и овощей в продаже не было — если не считать капусты, картошки и моркови с луком. Мы были бы не против питаться одними макаронами, но родители считали, что нам нужны витамины.

Сладости

Удивительно, но в те времена сладкое за еду не считалось. О калориях никто и слыхом не слыхивал, и взрослые полагали, что конфеты только “отбивают аппетит”. Я до сих пор помню, как прабабушка Катя, родившаяся в 1897 году, угощала меня кусковым сахаром, считая, что это деликатес. В ее детстве так и было, но в 1980-х обычный сахар уже не котировался. Мы хотели конфет — желательно шоколадных. Но хороший шоколад доставался нам редко: на него можно было случайно наткнуться в магазине, но чаще там продавались только малосъедобные плитки “Пальма”. Наесться шоколада вдоволь можно было только под Новый год — когда детям вручали здоровые пакеты с редкими, долгожданными конфетами — “Мишка косолапый”, “Красная Шапочка” и “А ну-ка, отними!”

Я растягивала свой подарок и ела по конфетке в день, а сестра лопала все сразу, а потом ныла, чтобы я с ней поделилась. Но я соглашалась, только если она мыла за меня посуду.

Когда мы учились в вузе, она платила мне той же монетой. Денег у нее было больше, и она могла себе позволить апельсиновый сок. Но если я просила отхлебнуть глоточек, мне приходилось его отрабатывать.

Вкусняшки

В детстве же у нас были такие “вкусняшки”:

Во-первых, витаминки “Ревит” — они продавались в аптеках и отнюдь не считались конфетами. Но нам было все равно — мы их любили.   Точно так же мы лопали аскорбиновую кислоту. А сестра однажды призналась мне, что обсасывала сладкую оболочку на непонятных таблетках. Надо будет спросить, что она делала с остатками: запихивала обратно в упаковку?

Во-вторых, мы обожали жареные семечки. Их продавали жуликоватые бабки у автобусной остановки, которые пользовались специальными деревянными стаканчиками с толстым дном — чтобы покупателям доставалось поменьше.

Иногда нам улыбалась удача, и мы доставали прибалтийские жвачки — с апельсиновым вкусом. А уж если совсем везло, то ты становилась счастливой обладательницей какой-нибудь “Turbo” или “Love is…” В таких жвачках имелись вкладыши, которые коллекционировали чуть ли не все советские дети. У нас, например, этими картинками была обклеена туалетная дверь, чтобы посетители санузла могли могли заниматься саморазвитием: разглядывать иностранные машинки или просвещаться — что такое любовь.

Праздничная еда

Почти в каждой советской семье имелась праздничная заначка, то есть продукты, которые сохраняли для торжественных застолий — дней рождений и Нового года.

Очень важно было раздобыть что-нибудь особо вкусное и редкое — майонез, консервированный горошек для салата, красную рыбу, шпроты, копченую колбасу и сыр; по весне — огурцы и помидоры. Если хозяева хорошо угощали гостей, об этом вспоминали с восторгом и восхищением, и все лезли из кожи вон, чтобы поразить друзей богатством и кулинарным мастерством.

У нас праздничное меню было таким:

Первая перемена блюд: оливье, селедка под шубой и, по возможности, зеленый салат. Закуски:  шпроты, сырная нарезка, копченая колбаса, соленые грибы, маринованные огурцы и помидоры.

Вторая перемена блюд подавалась часа через два. Бабушка Зина готовила умопомрачительные пельмени или жарила курицу с картошкой.

На третье у нас были два здоровых торта: песочный и сливочный.

Все это готовилось минимум два дня — и в таких объемах, что мы еще пару дней доедали остатки.

Во время застолий взрослые пили вино или наливки собственного приготовления, а детям выставляли газировку — “Дюшес”, “Тархун” или “Байкал”. Ни о какой “Кока-коле” или “Пепси” мы даже не слышали.

А еще у нас был прелестный семейный обычай: папа каждый раз говорил, что не будет пить вино, все равно выпивал и после пельменей непременно засыпал. Помешать этому было невозможно: алкоголь действовал на него как самое мощное снотворное. Все друзья и родственники с этим смирились и даже готовили папе специальную подушечку, чтобы он мог “отдохнуть мозгом”.

Что такое блат

О том, что такое блат, я узнала от моей соседки по парте.

Когда я впервые пришла к Оле в гости, мне показалось, что я попала в параллельный мир. В большой комнате на стене висел шикарный ковер! Не как у всех — синтетика с пестрым узорчиком, а шерстяной, — настоящая картина с оленями на водопое.

В полированном серванте поблескивали хрустальные бокалы, а на тумбочке стоял новенький телефон — С КНОПОЧКАМИ!!!

Оля рассказала мне, что все эти сокровища достались им “по блату”.

— Блат — это связи с полезными людьми, — пояснила она. — Если у тебя их нет, то ты живешь, как лох, а если есть, то у тебя все будет по первому разряду. Вот, например, захочешь ты вставить золотой зуб, придешь к зубному технику, а он тебе: “У меня материала на коронку нет, несите свой”.

— У меня есть прадедушкины карманные часы, — отозвалась я. — Их можно переплавить на зубы.

— Если ты принесешь часы, техник сопрет их, а на коронку пустит дешевый сплав. А вот если ты придешь по блату и скажешь: “Я от Иван Иваныча”, отношение будет другим.

Я нахмурилась.

— А что, если я не знаю никаких Иван Иванычей?

— Будь полезным человеком, и Иван Иванычи появятся сами.

Оля привела в пример свою маму, которая работала стюардессой на международных рейсах и могла привозить из-за границы такие шикарные штуки как цветные резинки для волос. С Олиной мамой все хотели дружить и передавали эту “дружбу” из рук в руки. Если тебя порекомендует кто-нибудь из знакомых, значит, ты договоришься насчет бритвенных лезвий, помады, фотопленки и т.п. А если ты просто зашел с улицы, с тобой и разговаривать не станут — вдруг ты из милиции? То, чем занималась Олина мама, было, по сути, контрабандой.

Ей самой постоянно приносили подарки — чтобы закрепить отношения. Так что если ей что-нибудь требовалось — ковер, хрусталь или золотой зуб — она всегда могла поспрашивать знакомых и выйти на нужного человека.

— Самое главное, — добавила Оля, — чтобы тебе было что предложить людям. Что твои родители могут принести с работы?

Я только вздохнула. Моя мама работала технологом на заводе и могла принести разве что отросток фикуса, стоящего в ее кабинете. С отцом все обстояло еще хуже: он был инженером-изобретателем и увлекался философией. Он мог привести цитату Гегеля.

Я поняла, что судьба вряд ли улыбнется мне золотыми зубами.

Но какой-никакой блат у меня появился. Я подсказывала Оле по русскому и географии, а она приглашала меня в гости, и мы красились косметикой ее мамы.

Советские праздники

Сегодня я расскажу вам про наши праздники. Их можно поделить на официальные, личные и тайные.

На официальных принято было объедаться, на личных — волноваться, а на тайных — притворяться. Но обо всем по порядку, и сначала речь пойдет о Новом годе, потому что он считался главным праздником СССР.

Кстати, если хотите узнать, как зарождались советские новогодние традиции, почитайте мой роман “Князь советский”. Там про это подробно рассказано.

Новый год

В наше время, то есть в 1980-е, Новый год праздновался так:

Во-первых, надо было решить — с кем мы проведем новогоднюю ночь. Оставаться дома без гостей почему-то считалось стыдным. Что у нас — друзей, что ли, нет?

Во-вторых, к празднику надо было накопить как можно больше вкусной  и, желательно, дефицитной еды: копченой колбасы, шпрот, добытых по случаю консервированных персиков и т.п.

В-третьих, нужно было поставить елку.

Ее мы покупали на рынке, и несколько дней она стояла на балконе, дожидаясь, пока мы с сестрой уберемся в квартире, переделаем накопившиеся домашние дела и хотя бы сутки проведем без ссор.

Затем папа доставал с антресолей древний почтовый ящик, набитый разнокалиберными игрушками. Все эти блестящие шары, ватные деды морозы и стеклянные птички на прищепках казались нам невероятно прекрасными. Мы бережно развешивали их по пахучим, только что оттаявшим ветвям. Сверху наматывался “дождик” — в таком количестве, что елка начинала напоминать стог серебристого сена. Фонарики были большие, пластмассовые, пожелтевшие от старости — но от этого не менее волшебные.

Взрослые должны были обеспечить детям два набора подарков. Первый — здоровый пакет конфет, который выдавался на утреннике в местном Доме культуры. Второй подарок клался под елку там, где мы справляли Новый год. Обычно это были какие-нибудь игрушки или полезности — вроде нового пенала или варежек.

В гости надо было приходить при полном параде — в красивых платьях, с бантами на макушке и с толстыми теплыми штанами про запас (ниже будет сказано, почему это был необходимый элемент праздника).

После приветственных ахов и вздохов все садились за стол и начинали пировать. Взрослые потихоньку хмелели, подводили итоги года и рассказывали друг другу героические истории о том, где и как они раздобыли праздничную еду, отрезы тканей, стройматериалы и прочий дефицит. Сейчас это кажется странным, но в те времена мы действительно жили в вечном ощущении нехватки самых элементарных вещей. Я например, помню, как носилась по всему городу в поисках карандашей — их просто не было в продаже.

Пока взрослые вели светские разговоры, объевшиеся дети и собаки перемещались под стол и играли там, в таинственной темноте, среди родительских ног в гостевых тапочках.

Там же велась бойкая торговля фантиками от только что съеденных конфет, производился обмен игрушками и фантастическими историями — что и кому подарили на Новый год несуществующие важные родственники. Например, я без зазрения совести утверждала, что у меня есть настоящий Микки-Маус, “только я вам его не покажу, потому что его взял поиграть один знакомый парень из восьмого класса”.

Подружки ахали — ну ничего себе! — и тут же придумывали себе еще более крутые подарки и еще более крутых парней — аж из девятого класса.

За пять минут до полуночи взрослые разливали шампанское и включали телевизор погромче. Там выступали какие-то важные деды и по бумажке поздравляли страну. Но нас это все совершенно не интересовало. Мы загадывали желания, которые никому нельзя было говорить — потому что иначе не сбудется.

Кстати, практика показала, что это отлично работает. Вот я помалкивала о том, что хочу синий лак для ногтей и чтобы меня не загоняли спать в девять вечера — и все сбылось!

Кремлевские куранты били полночь, все обнимались, орали “С Новым годом!” и чокались бокалами с шампанским и газировкой.

Потом по телику показывали концерт — самый лучший в году, и мы под него съедали еще одну порцию вкусной еды — так что уже едва могли шевелиться.

А дальше положено было идти на улицу, чтобы выполнять обязательную программу:

* Хором спеть песню (всегда одну и ту же — “Ой, Мороз, Мороз”);

* Зажечь бенгальские огни;

* Поздравить как можно больше прохожих с Новым годом;

* Покататься на ледовых дорожках и горках и хотя бы пару раз грохнуться на попу (вот зачем нужны были толстые штаны!);

* Полюбоваться на уличную елку и выставленные вокруг нее платформы со здоровенными механическими куклами, изображавшими Лукоморье.

Как меня завораживала тамошняя царевна! Она вертела головой и с металлическим скрежетом хлопала ресницами. Ей прислуживал громадный Серый Волк в красной рубахе. Он кланялся, подавая царевне каравай хлеба, с которого время от времени ей на колени валился снег.

После гуляния — раскрасневшиеся и охрипшие — мы возвращались назад. Хозяева и гости укладывались спать, и дети всегда требовали, чтобы им постелили на полу, потому что так интереснее.

А утром мы бежали к елке и доставали из-под нее долгожданные подарки, самыми лучшими из которых, разумеется, были книжки.

День Советской армии

Следующей важной датой после Нового года было 23 февраля, когда полагалось поздравлять всех мужчин без разбора — хотя официально это был день Советской армии и Военно-морского флота. Наш папа нигде не служил, потому что у него в институте была военная кафедра. Но мы с сестрой все равно рисовали ему духоподъемную открытку с танчиками или ракетами, а бабушка дарила ему пару семейных трусов. Иногда папе перепадали носки или одеколоны. Он ничего не понимал в парфюмерии, но у него все шло в дело: он использовал одеколон в химических опытах.

Восьмое марта

Восьмое марта, т.е. День женщин, запомнился мне двумя вещами:

а) Во-первых, в городе появлялась мимоза, которую к нам поставляли предприимчивые кавказцы. Мне рассказывали, что они забивали ею целые поезда, идущие на север, и делали на этом весьма приличные деньги (нелегально, разумеется). В южных республиках мимоза росла сама по себе, прямо на улице, — ломай не хочу. А для центральной России это был самый настоящий экзотический цветок, символ любви.

Мимоза стоила дешево, а выглядела прилично, поэтому из года в год папа приносил нам по букетику, чтобы мы чувствовали себя настоящими женщинами.

б) Во-вторых, на Восьмое марта мы ели первые в году огурцы. Весной свежих овощей и фруктов у нас, разумеется, не водилось, но как раз к празднику они появлялись в продаже. Стоили огурцы запредельно дорого, за ними выстраивались дикие очереди, но как же обойтись без свежего салата? Общество могло не понять.

Первое мая

1 мая было днем солидарности трудящихся. Что это такое, я узнала лет через пятнадцать, когда начала всерьез изучать историю ХХ века, но в конце 1980-х все это не имело значения. Первого мая надо было либо ходить на демонстрации, махать шариками и кричать “ура”, либо ехать на шашлыки на природу. И наша семейка с радостью отдавалась этим забавам.

День Победы

А вот День победы, который отмечали 9 мая, был особым праздником. Дедушка и бабушка надевали ордена, мы приносили им тюльпаны и просили рассказать о войне, но старики только отмахивались от нас и говорили, что лучше посмотреть парад Победы по телевизору.

Уже тогда этот праздник носил явно мифологизированный характер. Ветераны физически не могли говорить о пережитом — слишком уж страшны были те воспоминания, так что дети и внуки судили о случившемся по героическим фильмам.

В младшей школе книги о войне были моими любимыми, и я буквально до дыр зачитывала рассказы о пионерах-героях, храбрых разведчиках и лихих партизанах. Вероятно, до революции так читали жития святых — с восторгом, слезами и желанием приобщиться к чужим подвигам. Мне искренне было жаль, что война давно кончилась и в нашей округе не осталось ни одного, даже самого плохонького фашиста, с которым можно было бы вести священный бой.

Уже много позже, в 2000-х, бабушка рассказывала мне, как началась война, и как они, девчонки-медсестрички, встречали эшелоны с ранеными, которые все мерли, и мерли, и мерли — потому что у вчерашних школьниц не было ни опыта, ни медикаментов, ни перевязочного материала.

А бабушкина сестра воевала в партизанском отряде. Однажды мы с мамой повезли ее, совсем старенькую и слепенькую, на кладбище, и тетю Клаву вдруг прорвало: она стала перечислять знакомых, погибших во время войны. Это был какой-то чудовищный, нескончаемо длинный список друзей, соседей и родственников. Для нас с мамой это были просто имена незнакомых людей, но мы слушали тетю Клаву, обливаясь слезами. А она про каждого что-то помнила: “Наталью Сергеевну, нашу учительницу, заперли в классе и подожгли школу. От нее только коса чудом уцелела…”

Тетя Клава видела тех людей гораздо яснее, чем нас с мамой. Она спокойно, без суеты, готовилась к встрече со своими близкими, и для нее ее собственная смерть была возвращением домой — в тот мир, который был разрушен в 1941 году.

Честно говоря, то посещение кладбища для меня — одно из самых жутких воспоминаний. Именно поэтому я уже давно не могу смотреть на карнавальные шествия и ура-патриотические концерты, которые устраивают 9 мая. Я точно знаю, что для моих близких победа была горьким праздником. Так выжившим в кораблекрушении не хочется петь и плясать, отмечая свое спасение. Волей-неволей они вспоминают тех, кто не добрался до берега.

А ведь это были не чужие люди. У моего деда погибли братья, у бабушки — отец, у другой бабушки — младший брат. Нашему поколению это даже невозможно представить, поэтому многие относятся к той Победе, как к выигрышу в футбол. Ну да Бог с ними.

Годовщина Октябрьской революции

Еще одной важной датой было 7 ноября, годовщина Октябрьской революции. Хоть убей не помню — отмечали мы ее или нет. Точно смотрели парад по телевизору, но он не вызывал таких эмоций, как 1 мая — погода была не та. Ходить с шариками по городу совершенно не хотелось: душа просила сладкого чаю, толстого одеяла и чтобы в доме наконец включили центральное отопление — а то батареи были чуть теплыми.

К тому же я морально готовилась к собственному дню рождения — 9 ноября. Он выпадал на школьные осенние каникулы, и я всегда боялась — а вдруг приглашенные не придут?

Мой день рождения

Помню, как у меня все поджималось внутри, когда я — в нарядном платье и с завитыми волосами — стояла у накрытого стола в ожидании гостей. Часы показывали два часа дня, мои подружки уже должны были явиться, а их все не было и не было.

— Нам больше торта достанется! — говорила мне сестра и мне хотелось треснуть ее по голове.

Наконец раздавался дверной звонок, истерично лаяла собака Жуля, и в прихожей появлялись мои первые спасительницы.

Мы восторженно орали, обнимались и неслись в большую комнату — прыгать по диванам, колотить по клавишам пианино и изображать из себя киношных д’Артаньяна и трех мушкетеров, кумиров нашего детства.

А знаете, какой праздник был самым-самым радостным? Без ритуалов, идеологий и переживаний?

Окончание учебного года!

Сдашь все учебники в школьную библиотеку, закинешь ненавистный портфель на плечо и выбегаешь на улицу с воплем: “Свобода-а-а-а!”

И никакой завуч ничего тебе не сделает. Потому что не догонит.

Как папа занимался бизнесом

Мой папа родился в неправильное время и в неправильном месте. Если бы он оказался в Америке в начале 20-го века, из него наверняка вышел бы великий изобретатель и, как следствие, миллионер, — потому что такую деятельную, страстную творческую натуру ещё поискать.

Но папе довелось жить в Советском Союзе, где изобретатели ценились только в кино и на страницах журнала “Наука и жизнь».

Папины изобретения

Плановая экономика работала не ради конечного потребителя, а ради отчётности, поэтому любые инновации вызывали только раздражение у начальства: ведь надо всё менять, рисковать карьерой и объясняться с партийным руководством — на что уходят священные государственные фонды. А кому это надо?

Папа все равно постоянно что-то придумывал, но каждый раз, когда ему удавалось протолкнуть свою заявку, начальники объясняли ему, что если он не впишет их как соавторов, его изобретение  вообще не будет внедрено. Вот таким образом и были оформлены все папины патенты и рационализаторские предложения, которых с годами накопилось видимо-невидимо.

Папа и Перестройка

Когда началась Перестройка, папа решил, что отныне все пойдёт по-другому: несправедливая и во многом подлая система будет сломана и каждый способный человек получит возможность реализовать свои таланты.

Когда ему после очередного изобретения вручили огромную по тем временам премию, папа вышел из партии, уволился с завода и купил не квартиру, не машину, а… компьютер. С черно-белым монитором и памятью аж в 450 мегабайт. Маме он сказал, что за этим будущее.

Кооператив «Центр-ЭТАП»

У папы уже давно вызревала мечта: создать кооператив, чтобы быть самому себе начальником. Вскоре он принёс домой скоросшиватель с учредительными документами и печать, в центре которой красовалось гордое название фирмы: “Центр-ЭТАП”.

Проблема была в том, что папа всю жизнь работал на производстве, не имел никаких связей в торговле и ничего не понимал в бизнесе. Интернета тогда не было, так что учиться было негде и не у кого.

Бижутерия из подручных материалов

Папа нашёл себе партнёра Кольку — точно такого же инженера с Горьковского автомобильного завода, и поначалу они решили делать серёжки — из колечек, нарезанных из каких-то забракованных пластиковых трубок. Их идея никого не удивила: в конце восьмидесятых девушки носили в ушах все, что угодно, — от стеклянных медведей до подшипников.

Папа и Колька вооружились паяльниками и за пару дней изготовили целую кучу «бижутерии”. Чтобы продемонстрировать её покупателям во всей красе, они даже сделали что-то вроде витрины — из старой бархатной занавески и вышивальных пялец.

Товар был сдан на реализацию в вокзальные киоски, где процветала торговля всевозможным турецким и китайским барахлом. Но из этой затеи ничего не вышло: папин дизайн никто не оценил.

Шоколадный бизнес

Тогда он занялся модный продовольственной темой: сгонял в Москву, привёз оттуда ящик сникерсов и попытался перепродать их в те же киоски. Там ему объяснили, что он купил товар не по оптовой, а по розничной цене.

Ну что делать… Семейный совет решил оставить сникерсы на новогодние подарки, но до зимы они не дожили: батончик за батончиком мы сестрой их съели.

Овощебаза

После шоколадной истории члены кооператива “Центр-ЭТАП” приуныли.

Зарплату им никто не платил, а семьи содержать надо было, и вскоре папа и Колька уже брались за любую работу: нанимались крыть крыши, чинили какую-то технику и даже чистили овощехранилище.

Кстати, именно там я заработала свои первые деньги: папа предложил мне и моим подружкам небольшой гонорар, если мы уберём из углов гнилой лук. Поначалу мы пришли в ужас: как так, мы писаные шестнадцатилетние красавицы, принцессы и богини районного значения, будем работать уборщицами? Но нам очень хотелось новые джинсы, поэтому пришлось на время забыть о своей божественности и взяться за совковые лопаты.

В тупике

Папа понимал, что оказался в тупике: не об этом он мечтал, когда увольнялся с завода. Мама-то осталась на старой работе, и там хотя бы зарплату платили (пусть с серьезными задержками). К тому же Колька стал выпивать, и было очевидно, что он превращается в алкаша. В те времена о психотерапии даже не слыхали, и мужчины лечили депрессию проверенным народным средством — водкой.

Изначально папа использовал свой компьютер исключительно как печатный машинку, но однажды он выяснил, что на нем можно сводить баланс. Разобравшись в хитросплетениях бухгалтерии и получив нужные аттестаты, он устроился на то самое овощехранилище финансовым директором — благо дело, с математикой он всегда был в ладах. Именно эта работа позволила ему оплатить учёбу в университете — и мне, и сестре.

Но неугомонная папина душа жаждала понимания: что вообще происходит и почему новый прекрасный мир так и не построился — несмотря на крушение СССР и внедрение довольно прогрессивного законодательства?

Папа и философия

Ясно было, что проблема не в клозетах, а в головах, поэтому папа ударился в философию. Он написал диссертацию, защитился и стал кандидатом философских наук. А потом в нём что-то сломалось: папа решил, что больше не хочет быть финансовым директором.

Он заявил маме, что собирается работать ночным сторожем — чтобы у него было время писать Труд Всей Жизни (ТВЖ). Надо ли говорить, какое впечатление это произвело на семью?

Но свернуть папу с намеченного пути было невозможно. ТВЖ был написан, и многие мудрецы пытались его прочесть. Однако у папы оказался такой чудовищный слог, что проще было разобрать клинопись древних шумеров, чем папин философский трактат.

Дальше были отчаянные попытки опубликоваться в Москве, в Питере, ещё где-то. Папа даже перевёл свой труд на английский – сам, как смог, и отправил ТВЖ за границу. Ответа, разумеется, не последовало.

Я несколько раз предлагала ему показать — как писать просто, интересно и понятно, но папа только фыркал: “Яйца курицу не учат!” И еще: “Вы ещё не доросли до моей книги. Но ничего — потомки её оценят!”

Папино счастье

В конце концов оказалось, что папино счастье, слава и признание лежат совсем в другой плоскости. В начале 1990-х наша семейка приобрела садовый участок, и папа выстроил там дом — двухэтажный, с электричеством, баней, теплицей и прочими радостями садовода.

Честно говоря, я плохо понимаю, как ему это удалось. Он никого не нанимал, работал один и не пользовался строительной техникой. Вы можете построить двухэтажный дом своими руками? Не избушку, не сарай, а именно дом — с балконом и террасой?

Я не могу, а вот мой папа может. Он сначала все долго планирует: чертит чертежи, разрабатывает хитрую систему блоков и проводов, а потом творит чудеса на глазах изумлённых соседей. Надо ли говорить о том, что он — главная звезда всего садоводческого товарищества?

Папа делает крылья

Сейчас папа с увлечением делает крылья. Мама называет его “чокнутым Икаром” и говорит, что не пустят его летать, а то он нафиг разобьется. Но папа ничего не боится: у него вся мастерская завалена какими-то образцами, приборами и моделями. Работа кипит: дым коромыслом, пыль столбом…

Кто его знает — может, и вправду полетит?

Первая любовь

Мы с Димкой приезжали на лето в Юрьевец: он к деду Косте, а я к бабушке Дине. У них, кстати, были сложные, но несомненно романтические отношения. Когда-то, лет сорок назад, бабушка отказала Косте в любви, но он дождался смерти ее мужа и вновь начал носить ей воду, чинить замки и лазить в погреб за картошкой.

Дед Костя заведовал заброшенным юрьевецким аэродромом, где самолеты появлялись по великим праздникам. А так там паслись козы, гудели шмели, и играли мы с Димкой.

Загорелый золотистый мальчик — быстрый, бесстрашный, ловко подтягивающийся на руках и перемахивающий единым прыжком через небесно-голубые лужи. Как я могла не влюбиться в этого восьмилетнего витязя, который гонялся за мной, как за ланью на охоте?

Несешься от него с восторженным визгом, чувствуя — вот сейчас догонит, вот схватит! То есть обнимет.

Падаешь в цветное разнотравье и иступлено ждешь: вдруг отважится и поцелует?

Но Димка тоже падал в траву — рядом, и мы разглядывали облака, спорили, иногда даже боролись — изображая, что нам нужна победа, а не повод коснуться друг друга.

Таков был наш летний рай — с экспедициями на кирпично-красные волжские кручи, с катанием на ржавом чертовом колесе в парке, со слипшимися леденцами в кармашке — припасенными друг для друга.

Осенью я возвращалась в своей город Горький, и там, конечно, все было не то. Никто не поднимался к моей квартире по деревянным скрипучим ступеням, никто не звонил в дверь и не спрашивал, глядя исподлобья на мою маму: “А Элька выйдет?”

Зимой я жила в мире книг, ждала лета и писала Димке письма — о том, что мне задали по математике и какие вкусные кремовые трубочки продают в нашем универсаме.

Димка обитал на другом краю вселенной, в Северодвинске. Единственное, что мне было известно об этом городе, — это его военная тайна: там строили подводные лодки. Димкины письма были под стать моим, и из них ничего нельзя было узнать — что он любит, о чем мечтает, собирается ли жениться на мне, когда мы вырастем. Мы несомненно придумывали друг друга, и тем слаще была следующая встреча и упоительное узнавание: вот он, мой принц, — лучше чем у Белоснежки.

В наше предпоследнее лето он все-таки поцеловал меня — после того, как я проиграла ему в карты желание. Я старательно поддавалась, рассчитывая на что-нибудь возвышенное и страстное, как в кино. Но Димка клюнул меня в щеку и тут же сбежал — переживать свою победу и укладывать в голове то, что мы с ним теперь целованные.

Я решила, что у нас с Димкой все будет по-серьезному и готовилась к очередной поездке в Юрьевец, как на бал: красный сарафан, белые пластмассовые бусы, заграничный целлофановый пакет с надписью Adidas. Когда я шла по улице Советской, местные парни свистели мне в след и спрашивали — не нужен ли моей маме зять.

Когда Димка вышел мне навстречу и мы отправились на аэродром, я уже знала, что все кончено. Того золотистого мальчика больше не было: впереди меня шагал тощий, вертлявый подросток, без конца матерящийся от смущения. Он достал пачку сигарет, предложил мне закурить и сказал, что его приняли в ПТУ, так что будущее его обеспечено.

Я тосковала и пыталась придумать повод — чтобы сбежать, запереться в бабушкином сарае и вдоволь нарыдаться. Мое сердце было разбито: меня обокрали, забрали моего Димку и подсунули бог весть что.

У нас не было шансов узнать друг друга получше и понять — кто мы, куда и зачем идем. Дед Костя умер, и приезжать в Юрьевец стало незачем. Бабушка Дина хоть и ворчала: “Вот, допрыгался, неугомонный!”, но видно было, как она погрустнела, постарела и как-то потухла без его старательных ухаживаний. А потом и ее не стало.

Как папа делал из меня звезду

На пятнадцатилетие папа подарил мне биографию Маргарет Тэтчер:

— Изучи, а потом доложишь, что поняла.

Я прочла книгу и сообщила ему, что теперь знаю, как бороться с шахтерскими профсоюзами.

Но папа лишь отмахнулся:

— Да это неважно! Запомни: Железная Леди стала такой крутой, потому что она ничего не боялась. Вот и тебе так надо. Ты же хочешь работать на телевидении?

Я с опаской посмотрела на папу.

— Ну, не знаю…

— Хочешь-хочешь, — хмыкнул он. — Я видел, как ты в ванной перед зеркалом выступаешь — с расческой вместо микрофона. Так что иди и устраивайся на настоящее телевидение.

Я брыкалась и отнекивалась, как могла. Но папа был неумолим:

— Ты же хочешь быть, как Маргарет?

Опозориться перед папой был стыдно, так что я взяла взаймы шапку у сестры (она у нее была красивее, чем моя), нарядилась в мамины сапоги на каблуках и, расстегнув пальто, будто я только что вышла из жаркого такси, отправилась за гламуром и славой.

Местный телецентр располагался в красной многоэтажке. Как оказалось, попасть туда можно было только по пропуску: вход в рай преграждала стена из прозрачного пластика — чтобы правдолюбцы и сумасшедшие не мешали важным людям работать.

Ехидный дедушка-вахтер отказался пускать меня внутрь даже после того, как я наврала, что тут работает моя мама. Это была катастрофа: вот я сейчас вернусь домой, и домашние начнут спрашивать, как все прошло и пригодились ли мне шапка и каблуки. И что я скажу?

Я обошла телецентр с тыла и перелезла через забор. На мое счастье задняя дверь была открыта, и я оказалась в длинном, тускло освещенном коридоре.

Куда идти дальше я не представляла. Мимо время от времени проходили какие-то дяденьки, над дверями горели надписи: “Соблюдайте тишину!”, и я не смела даже рта раскрыть, чтобы спросить кого-нибудь — где тут принимают на работу 15-летних школьниц.

Совсем отчаявшись, я села в лифт и принялась кататься с этажа на этаж. Там, по крайней мере, можно было спокойно поплакать. Вдруг двери раскрылись, и в кабину вошла Нина Зверева — одна из самых известных нижегородских ведущих. Увидев мои полные слез глаза, она спросила, что я тут делаю.

Я объяснила, что перелезла через забор, потому что очень хотела стать звездой, и Нина отвела меня в редакцию детских передач. Оказалось, что там как раз ищут ведущих для программы “Клумба Колумба” (не спрашивайте, что это обозначает, — я не знаю).

Думаю, моя шапка и каблуки понравились режиссеру, потому что он сразу пригласил меня на съемки.

Я летела домой, как на крыльях. Ведь я поговорила с настоящей телеведущей, и она меня не прогнала и не отругала. А уж как папа был горд — не передать словами!

Однако съемки прошли неудачно: выяснилось, что я до ужаса боюсь камеры и буквально не могу связать пары слов. Стыдно было ужасно — ведь я всему классу разболтала, что скоро на третьем канале выйдет передача с моим участием.

Но в папиной неуемной голове уже зародился новый план:

— Напиши статью и отнеси в газету, — велел он мне. — А то какая из тебя Маргарет Тэтчер? Она бы небось не побоялась пойти в “Нижегородскую правду”!

Вот так — с помощью шантажа и психологических манипуляций — папа обеспечил мне первую публикацию. Это была статья под названием “И летит из-под ножа морковка” — про пьяных комбайнеров, которые загубили колхозный урожай.

В кого бы мне влюбиться?

В одиннадцатом классе мы с подругой Мэм втайне завидовали друг другу. У меня был бюст, а у нее был Волков, с которым она гуляла, болтала по телефону и даже целовалась.

Волков учился с нами в одном классе, и это было невыносимо. Раньше во время перемен мы с Мэм гуляли по коридорам и обсуждали достоинства друг друга и недостатки окружающих. А теперь Волков уводил ее к гардеробу, где имелся романтический темный угол.

Я бы тоже с удовольствием в кого-нибудь влюбилась — но в кого? Самый симпатичный мальчик нашего класса, волоокий Сережа, был странненьким и все время говорил о Боге. Один раз он достал из портфеля огромный медный крест, которым можно было убить хулигана.

— Чуешь божественную силу?

Я чуяла только одно: Сережа был абсолютно непригоден для поцелуев в темных углах.

Кто-то из наших мальчиков был уже занят, кто-то выглядел не на 17, а на 13 лет — только с усиками. Единственным вариантом оставался Вовочка. У него был магнитофон, и я наврала, что интересуюсь современной музыкой — ведь нам нужны были темы для разговора.

Вовочка решил сразить меня наповал: когда я дала ему свой телефон, он позвонил мне, подставил трубку к динамику и сказал, что сейчас будет концерт. Тогда кассеты были по 90 минут, и я — проклиная все на свете — битый час слушала группу “Комбинация”:

— Два кусочека колбаски у меня лежали на столе…

Уж не знаю почему, но природная стеснительность не давала мне послать Вовочку подальше.

Меня спасла соседка. Тогда многие телефоны были спаренными: если у нас было занято, она не могла звонить.

— Кончайте трепаться! — рявкнул папа после напряженного объяснения с соседкой.

— Пока! — выдохнула я с облегчением, а на следующий день заявила Вовочке, что у нас сломался телефон. Кажется, навсегда.

От дальнейших мучительных поисков любви меня спасло то, что Мэм рассорилась со своим Волковым, и мы с ней нашли себе увлечение получше и стали играть на гитаре.

Иностранцы

Мой родной Нижний Новгород долгое время был закрыт для иностранцев — слишком уж много у нас было военных заводов. Никто из моих знакомых не был за границей, и внешний мир для нас существовал в виде кино, книжек и журнала “Вокруг света”.

Первый раз я увидела иностранцев в трамвае: это были два чернокожих паренька, студента Мединститута. КАК на них все смотрели! Если бы в вагон вошел сам Горбачев, он бы не произвел такого фурора.

В начале 1990-х в наш город хлынул поток американских проповедников. Они ничегошеньки не знали о России, но им ужасно хотелось осчастливить нас — бедных страдальцев, измученных коммунизмом.

Это было такое чудо из чудес, что у заезжих миссионеров брали интервью. Папа увидел по телику белозубую девицу по имени Мелисса и сказал мне, что я непременно должна с ней познакомиться, чтобы попрактиковать английский. Я, разумеется, пришла в ужас, но папа, как всегда, взял меня на слабо: “Тебе что — страшно поговорить с какой-то американкой? А еще книжки про Маргарет Тэтчер читаешь!” Книжку, кстати, он же мне и подсунул — чтобы я поняла, как быть великой женщиной.

Крыть было нечем. Хочешь быть великой — бери подружку Олю, поезжай в гостиницу “Волна” и, умирая от смущения, спрашивай администратора, где тут живет американка.

Убей бог, я не помню, чего мы наговорили Мелиссе — тут у меня провал в памяти, как после автокатастрофы. Но дело кончилось тем, что мы повезли ее в гости. Причем я не отважилась приглашать ее к себе — у меня полы были не мыты. Мы позвонили Олиной бабушке из ближайшего телефона-автомата и предупредили, что сейчас привезем иностранку.

Мелиссу встречали чуть ли не хлебом-солью. Никто не понимал, чего она там лопочет, но это было неважно. Настроение у всех было как во время фестиваля молодежи и студентов. Хотелось брататься, обниматься и поражать широтой русской души.

Олина бабушка расщедрилась и вытащила из морозилки сосиски, заготовленные на Новый год. У нас это был страшный деликатес, который везли аж из Москвы.

Мелиссе выдали самое дорогое, самое драгоценное, а эта проповедница, — чтоб ей! — сказала, что она вегетарианка, и ее новогодняя сосиска досталась кошке.

С тех пор мы не водили к себе иностранцев.

Советская мода

Сегодня я расскажу вам про провинциальную моду конца 1980-х — начала 1990-х.

В те времена кризис уже был в полном разгаре, красивой и качественной одежды в магазинах попросту не было, и все мы одевались кто во что горазд.

Где мы брали красивые шмотки

У нас не было блата, лишних денег и знакомых, ездивших заграницу, поэтому ни о каких джинсах и кожаных куртках мы даже не мечтали. Зато у нас была бабушка Зина, превосходная швея. Клиенты приносили ей модные журналы, которые нельзя было достать ни за какие коврижки, и так мы узнавали о том, что положено носить современным прекрасным девам.

Я, мама и сестра разглядывали понравившиеся модели, перерисовывали их в специальную тетрадочку, а потом покупали материал и просили бабушку сшить платье, юбку или блузку.

Ткани

Проблема была в том, что хорошие ткани тоже были в дефиците. Иногда зайдешь в ближайшую “Галантерею”, а там только пустые картонки стоят, на которые в лучшем случае намотан ситец с ромашками. Зато если нам удавалось отхватить что-нибудь поприличнее, бабушка наряжала нас как фея золушек.

Не подумайте, пожалуйста, лишнего — мы понятия не имели о стиле, моде, цветотипах и т.п. У нас все было просто: материал красивый, наряд сидит по фигуре, значит, можно идти покорять родной Автозавод. Мы были юными, роскошными гопницами — во всем великолепии блесток, бархата и дешевой косметики, купленной в привокзальном киоске.

Перелицовка и переделка

Мы тратили огромное количество сил и времени на то, чтобы сделать из подручных материалов очередной “модный аксессуар”. Шерстяные нитки переживали несколько реинкарнаций: носок запросто мог дослужиться до шарфа и закончить карьеру в виде кисточки на шапке.

Если какая-то вещь изнашивалась до дыр, “хорошие остатки” перекочевывали на кокетку платья или на лацканы, а “плохие остатки” шли на половые тряпки. Старые штаны, намотанные на швабру, — вполне типичное явление для советской квартиры.

Прически

В те времена волосы не укладывали, а ставили — чем больше лака на себя нальешь, тем лучше. Я, правда, не умела делать начесы, как мои одноклассницы, но зато я наловчилась нагревать на газовой конфорке металлическую трубку, взятую из папиной мастерской, и делать с ее помощью длинные спиральные локоны. Главное было — не перекалить поверхность, а то можно было запросто спалить половину волос.

Красивых заколок у нас не было, но мы нашли выход из ситуации: в ход шли резинки от трусов или обрезки старой велосипедной шины. Главное было — не показывать окружающим, на чем держится твоя прическа, — а то позору не оберёшься.

Косметика

Модная косметика была главным сокровищем девушки. Ее берегли и давали пользоваться лишь лучшим подругам. На улицах частенько можно было встретить стайки красоток с одинаковыми перламутровыми тенями или губной помадой.

Когда косметика подходили к концу, мы пытались продлить ей жизнь: в тушь добавляли растительное масло, а остатки помады выковыривали спичками из тюбика, растапливали в ложке и скатывали в уродливую колбаску, которой пользовались еще несколько дней.

Лак для ногтей

Если у тебя не было денег на красивый лак для ногтей, его можно было изготовить самой: берешь самый дешевый, самый дурацкий прозрачный лак и добавляешь в него красных чернил из ручки. А еще в бутылочку можно было настричь новогоднего дождика — так получались блестки.

Барахолки

Бабушка Зина не могла нам помочь с сумками, обувью и зимней одеждой, так что их приходилось покупать на вещевых рынках.

Как только государство начало выдавать загранпаспорта, наиболее предприимчивые гражданам стали ездить в Турцию и Китай за товаром. Одежду и обувь везли в огромных клетчатых баулах и перепродавали на барахолках.

Как сейчас помню: покупатели с утра наполняли рынки и бегали по рядам, ужасаясь при виде цен. Под ногами — лужи или снежная грязь, в особо топких местах положены доски или кирпичи. Усталые женщины с сумками на колесиках тянули монотонными голосами: “Чай-пироги-и-и!” Именно этим и питались продавцы изо дня в день.

Увидишь классные ботинки, попросишь примерить и долго прыгаешь на картонке на одной ноге, чтобы понять — подходит тебе размер или не очень. Пройтись по асфальту тебе, разумеется, не давали.

А если надо было померить штаны или кофту, продавец загораживал тебя одеялом и говорил: “Ну давай быстрее, пока никто не смотрит!”

Мне очень хотелось купить поддельную брендовую сумку, но денег на нее не было, поэтому я обходилась бюджетным вариантом — пластиковыми пакетами с фотографиями сексуальных красоток. Мне они нравились: идешь по слякоти домой, а у тебя в руках — прекрасная девушка на фоне моря и пальм. Красота же!

Моя драгоценная свекровь

оя свекровь — потрясающая женщина. Я долго думала, как назвать этот рассказ, но на ум приходили только чужие наименования: «Как закалялась сталь», «Есть женщины в русских селеньях», «Жизнь и удивительные приключения…» Так что остановим все как есть, ведь главное я уже упомянула в названии: наша Ирочка — действительно семейная драгоценность.

Итак, слушайте.

Девочка из Ленинграда

Ирочка родилась в семье блокадницы и фронтовика, которые вернулись в Ленинград восстанавливать город. Жили, как и все тогда, в коммуналке, друг у друга на головах. О планировании семьи в 1950-х никто даже не слыхал, и взрослые рожали столько детей, сколько рожалось.

Ирочка была младшей среди трех сестер-погодок. Родители были вечно заняты, и малышню воспитывали старшие дети, бабки, соседи и радиоприемник в кухне. Внимания взрослых вечно не хватало, и все проблемы приходилось решать самой или говорить себе, что «мне и так нормально».

Среда была такой: женщины пахали, как кони, и тащили на себе и основную работу, и быт, и детей. А мужчины пахали и пили.

Когда Ирочке исполнилось 12 лет, ее отец умер от сердечного приступа (классика, все как у всех).

Представьте себе, каково пришлось Ирочкиной матери: она работала на вредном производстве — в грохоте и гари,  воспитывала троих дочерей-подростков, которые без конца ссорились, и на всех четверых у них была одна комната в квартире с кучей соседей. Ей даже некуда было пойти поплакать.

Чтобы прокормить детей, по ночам приходилось шить ситцевые лифчики и продавать их из-под полы на базаре. Счастье было — сводить детей в кулинарию, чтобы попить сока из общего стакана.

Так закалялась сталь в те времена.

Ирочка училась хорошо. Была она маленькая-маленькая (мне по плечо), умненькая, живенькая и очень добросердечная и работящая.

Окончив школу, она поступила в Железнодорожный институт, и тут в ее жизни произошло событие, которое изменило все. Она встретила Мишу — потомка эмигрантов, которые после войны вернулись из Китая в СССР.

В 1949 году Мао захватил власть и велел всем белым выметываться из страны. У кого были деньги, уехали в Бразилию и Аргентину, у кого было немного денег, вернулись в СССР.

Совсем бедных посадили на пароход и высадили на диком острове на Филиппинах. Потом их оттуда забрали в США — в порядке гуманитарной помощи. Так что самые бедные в конце концов выиграли в жизненную лотерею. Но это не наша история… Наши были не самые бедные.

Как наши попали в Китай

Для полноты картины надо рассказать про моего свекра Мишу и его семью.

После революции его бабушка, Екатерина Мамаева, переехала в Китай и жила там вполне сносно — аж до японской оккупации. Одно время у нее была лавочка в курортном городе Циндао, куда летом съезжались многие богатеи и чиновники. Правда, лавочку смыло во время цунами, но зато дети не пострадали — и на том спасибо.

Дети прабабки Кати

Детей у прабабки Кати было трое: старший Пашка, рожденный от растрелянного кронштатского матроса, средняя — Женя и младший Юра (он родился в 1928 году и на фото выше его нет).

Пашка не мог ужиться со вторым мужем Кати, китайцем Син Шан Ю, и все рвался назад в СССР — строить социализм. Коммунисты развели бешеную пропаганду в Китае, и из тамошней нищеты казалось, что в Советской России текут молочные реки вдоль кисельных берегов.

В 1937 году, как только Пашке исполнилось 17 лет, он сел на пароход до Владивостока. И все — сгинул: ни ответа, ни привета. Много десятилетий спустя выяснилось, что его арестовали прямо в порту и расстреляли как китайского шпиона. Но Катя всего этого не знала и до самой смерти надеялась, что ее сын найдется.

Син Шан Ю ушел от нее к китаянке (родня настояла), и она зарабатывала на жизнь, снимая большой дом и сдавая комнаты курортникам.

В 1938 году Циндао захватили японцы, но там они не особо безобразили — наоборот, даже чего-то строили.

Женя и Юра ходили в конвент (монастырскую школу). Оба свободного говорили по-русски, по-английски и по-китайски. Юра, знал еще и японский. Он успел и на японцев поработать — других нанимателей в городе не было, а выживать как-то надо.

Когда оккупантов изгнали, Женя поехала искать счастья в Шанхай, где на рейде стоял американский флот. Хорошенькая, белокурая, веселая, она устроилась продавщицей в магазин, и вскоре добилась того, чего хотела.

Знаете, о чем мечтали все русские девчонки в Китае? Правильно: найти себе американского жениха.

Женихи находились довольно быстро — матросы с превеликим удовольствием гуляли с хорошенькими девицами, обещали жениться, но…

Дело в том, что жениться можно было только с разрешения командира, а командиры, понятное дело, не хотели, чтобы их подчиненные думали о девушках больше, чем о воинском долге.

Тем не менее, механик Джимми по уши влюбился в Женю и клятвенно заверил, что увезет ее к себе в Калифорнию.

В 1949 году американское командование решили вывести свой флот из Китая. Представляете, какая это была трагедия для матросских невест?

Девушек решили оставить в Шанхае, но не тут-то было. Они накрасились, нарядились в лучшие платья, наняли катер и поехали к стоящим на рейде военным кораблям.

Подплыв к борту, они принялись колотить в него веслами и кричать, чтобы их забрали с собой. Сердце капитана не выдержало, и вскоре Женя оказалась в объятьях Джимми, а через несколько недель — в Америке. И уж там все бумаги были оформлены честь по чести.

Именно так в нашей истории нарисовалась богатая американская тетушка. Да, такое бывает не только в кино.

Назад в СССР

А что же Катя, мать Жени? Когда Мао велел всем иностранцам уезжать, ей и Юре надо было думать — что делать дальше. Она решила, что вернется в СССР и попытается разыскать пропавшего сына Пашку.

Понятное дело, что советская власть отнеслась к бывшим эмигрантам с большим подозрением. Им разрешили селиться только в Сибири, но Катя с Юрой всеми правдами и неправдами перебрались в Ленинград.

О Пашке, разумеется, они ничего не узнали. С такими анкетами, как у них, найти приличную работу было невозможно, поэтому Катя до пенсии проработала то ли вахтершей, то ли уборщицей. А Юра отслужил на флоте и пошел на завод.

Яркая биография, умение чего хочешь сказать по-иностранному, а главное — хорошо подвешенный язык сделали из Юры великого бабника. Если бы не советская власть, из него вышел бы гениальный артист, но… не сложилось.

Его аудиторией были зачарованные девушки и дружки-приятели, коих было неимоверное множество.

Одной из его пассий была красавица Тамара. Юра даже женился на ней, чего обычно не делал, и в этом мимолетном союзе родился Миша, мой будущий свекр.

От матери он получил яркую внешность, от отца страсть к разговорам и выпендрежу, а от бабки Кати — привычку всего остерегаться.

Богатая американская тетушка то и дело присылала ему посылки с джинсами, пластинками и прочими иностранными штуками. С одной стороны, это было очень престижно, но с другой стороны родственники за границей закрывали Мише все карьерные перспективы.

Но он не унывал — ему и на заводе было распрекрасно. Он был плечист, смугл, говорлив и пылок. Вот на него и положила глаз Ирочка. И первой из сестер вышла замуж.

Свадьба

Ирочка и Миша поженились в 1974 году и весьма удачно разжились комнатой в ленинградской коммуналке. Там же родился мой будущий муж, которого назвали Павлом в честь пропавшего в 1937 году Пашки.

Ирочка работала на заводе инженером и зарабатывала копейки. Миша был работягой и у него была приличная пролетарская зарплата.

Юные читатели, возможно, спросят: «Как же так?»

А вот так было устроено советское государство: людям с высшим образованием платили меньше, потому что рабочий класс был гегемоном. Так сто лет назад писали отцы-основатели коммунизма в своих священных, неподдающихся оспариванию книгах.

Переписка с американской тетушкой

Отец Миши к тому времени помер от своей разгульной жизни, а его сын не особо стремился писать далекой американской тетушке. Вместо него этим занималась Ирочка, и в Калифорнию летели длинные и подробные письма о жизни в СССР.

Тетя Женя читала их и отправляла в Ленинград посылки. В результате у маленького Паши появились «Лего», комбинзон с Микки-Маусом и видеомагнитофон.

С точки зрения сегодняшнего дня, в этих посылках не было ничего особенного — все бабушки дарят внукам игрушки, костюмчики и гаджеты. Но по меркам СССР семейка моего будущего мужа была неприлично буржуйской.

Наступила Перестройка, Америка из заклятого врага превратилась в почти друга, и Ирочка написала тете Жене, что теперь ей можно увидеться с дорогим племянником. Но та ответила, что она уже в годах и ехать в СССР ей неохота. Так что пусть лучше Миша собирается в дорогу.

Шел 1990 год. В ленинградских магазинах было шаром покати, город стоял разбитый, растерянный и несчастный. И вот из этого привычного неприглядного мира Миша перенесся в цветущую Калифорнию.

Он до сих пор любит вспоминать, как у него голова пошла кругом от того, что он увидел. Люди жили в частных домах под пальмами, вокруг царила чистота, цвели розочки… В магазинах лежали десятки сортов сыра, в овощном отделе — не только картошка, морковка и лук, но и клубника. В декабре…

Джинсов и видеомагнитофонов — завались. И все без очереди. И талонов нет. Миша понял, что общество всеобщего изобилия уже построили, только не в СССР.

Тетя Женя была счастлива: ей доставляло огромное удовольствие удивлять племянника. Своих-то детей у нее не было.

Назад Миша поехал, нагруженный подарками и цветными фотографиями, снятыми на только что купленный фотоаппарат. Фотки были показаны всем родственникам и знакомым. Но многие не верили его рассказам, и думали, что Миша привирает ради красного словца.

А Ирочка слушала рассказы мужа и мотала на ус. Она уже поняла, что хочет жить в Калифорнии. Осталось только придумать, как провернуть это дело.

Эмиграция

Перебраться в Америку всем семейством было невозможно. Злые консулы боялись, что русские эмигранты могут остаться, поэтому не давали визы семьям, которые выезжали полным составом.

Тогда Ирочка уговорила тетю Женю прислать приглашения только ей и Паше, которому на тот момент было 15 лет. А муж Миша должен был приехать следом.

В дороге Ирочка и Паша первый раз попробовали гамбургер и спрайт. Денег было всего 300 долларов, но ничего, выделили из бюджета — на ознакомление с иностранной культурой.

Из багажа — один чемодан. Знание английского — на нулевом уровне. Ирочка в школе учила французский, а Паша немного пыкал-мыкал на уровне 8-го класса общеобразовательной школы. Ехали в полную неизвестность, как конкистадоры XVI века — бедные, отчаянные и решительные. Отступать было некуда.

В Лос-Анджелесе их встретила тетя Женя и тут же повезла удивлять. В результате подавила и напугала до полусмерти. Все, абсолютно все было чужеродным и непостижимым.

Когда в Калифорнию приезжает иммигрант из Латинской Америки, он всегда найдет людей, которые говорят по-испански. Он не боится черной работы — для него любая работа лучше, чем махать мотыгой у себя в деревне. Всегда найдется сват-брат-троюродный кузен, который хотя бы подскажет, что нужно делать.

Ирочка приехала в гости к тетке, которую никогда не видела. У нее не было документов, языка, жилья, права на работу… Более того, у нее не было прав на вождение автомобиля, а куда ты доедешь без машины? Общественный транспорт — понятие почти не существующее в пригородах Лос-Анджелеса.

Разные планы

Вскоре приехал Миша, и тетя Женя поселила родственников в гостевой спальне. Поначалу все шло более-менее гладко, но потом выяснилось, что планы на будущее у всех разные.

Тетя Женя была по натуре барыней: щедрой, добросердечной и готовой помочь всем сирым и убогим. Но дело в том, что Ирочка не хотела быть сирой. Она хотела встать на ноги и зажить самостоятельной жизнью. А тетя Женя совершенно не для этого выписывала ее из-за границы.

В ее представлении бедные родственники должны были никуда не дергаться и жить под властью барыни-благодетельницы. Любые попытки изменить свой статус и найти работу очень ее огорчали, и в конце концов она просто выгнала «молодежь» на улицу.

Тут надо сказать пару слов о характере Ирочки. Поссориться с ней невозможно. Более мягкого в обращении человека еще надо поискать. Она сроду ни о ком дурного слова не скажет. Всех любит, всех понимает, а самое злобное ругательство, которое она использует — «кляча». Говорится в сердцах — и только опосредованно. Например, если чиновница не дает визу, значит, она «кляча».

Но в то же время свернуть Ирочку с намеченного пути невозможно. Если она что-то решила, небо может упасть на землю, но все будет так, как она хочет. Ирочка просто будет потихоньку делать свое дело — ни с кем не споря. Вот это-то и бесило тетю Женю.

Первым делом Ирочка пошла в русскую церковь и устроилась в подмастерья к местной прихожанке — шить и латать церковные облачения.

Миша работал где придется — на стройках, грузчиком в магазинах, на озеленении территории. Лишь бы работодатель не просил документы.

Паша пошел в школу — практически без английского. И это была отдельная трагикомедия.

Жили в съемной страшненькой квартире — в двух шагах от тети Жени, которая демонстративно не здоровалась с «бывшими» родственниками.

Вечерами Ирочка и Миша ходили в школу для иммигрантов и учили язык. С трудом, со скрипом — все-таки им было по тридцать восемь лет, а это не тот возраст, когда языки учатся на раз-два.

Но самая засада была с документами. Сначала Ирочка попробовала подать на политическое убежище. Но к тому времени СССР развалился и злобный КГБ уже никого не преследовал.

Пришлось пойти кружным путем: подтверждать диплом инженера и подавать заявку на легализацию под соусом «уникального специалиста». Адвокат, который провернул это дело, брал сумасшедшие деньги, но он сумел-таки доказать, что Ирочка — нужный Америке кадр.

Подучив язык, она устроилась в небольшую инженерную фирму — с этим помог знакомый по церкви. А Миша окончил курсы охранников и через пятые-десятые руки нашел работу в элитнейшем кантри-клубе (это где играют в гольф, а не поют кантри).

Денег все равно было в обрез, и у Паши после школы просто не было возможности получить высшее образование. Его приняли в несколько вузов (все-таки он был отличником), но у него не было своей машины — а куда ты доедешь на автобусах? Про общагу даже говорить не приходилось — за нее же надо платить.

В общем, он решил пойти в морскую пехоту.

Америка на всех уровнях — это как переполненный автобус. Пока ты снаружи, ты чужак, и те, кто внутри, делают все, чтобы ты не пробрался, куда не следует.

Но если ты попадаешь внутрь системы, все — ты уже свой и соратики по автобусу помогают тебе передавать за билетик, а иногда даже уступают место.

Американская мечта

Так получилось и у Ирочки. Сначала она работала за маленькую-маленькую денежку в инженерной фирме, чуть-чуть пообкаталась, зарекомендовала себя, и вскоре ее американская мечта начала осуществляться.

Появилась машина — пусть плохонькая, купленная с рук, но своя. Появились свои пенсионные накопления, появилась кредитная история — все то, без чего в Америке жить очень сложно.

Сын Паша месил грязь на полигонах морской пехоты, качал мышцы и выглядел бойцом-молодцом. Дело закончилось травмой и госпиталем, но все раны залечились, и после службы у ребенка появились деньги на образование.

Но сразу поступить в дорогостоящий университет Паша все равно не мог — на обучение детей родители копят годами, а наша семейка только-только начала вставать на ноги. Поэтому было принято еще одно хитроумное решение: отучиться первую пару лет в местном муниципальном колледже, получить отличные оценки за философию и прочие базовые предметы, а потом перевестись в крутой вуз, чтобы изучать специальность.

Про Пашину жизнь я как-нибудь потом напишу (если он разрешит), а сейчас скажу только одно: все складывалось трудно — не дай бог никому. Но русские не сдаются, и все беды остались позади.

Покупка дома

А Ирочка к тому времени осуществила еще одну мечту: купила дом. Тогда дома в пригородах Лос-Анджелеса стоили раза в два-три меньше, чем сейчас, но для нее сумма была все равно неприподъемной.

Разумеется, пришлось брать ипотеку, а чтобы заплатить первоначальный взнос, Ирочка умудрилась приватизировать и продать квартиру в Питере, которую они с мужем получили незадолго до эмиграции. Причем акт купли-продажи осуществили по доверенности, не въезжая в Россию и не тратя деньги на перелеты.

Помните, я говорила о невероятных организаторских способностях Ирочки и о ее умении находить со всеми общий язык? Вот, это было оно… А теперь представьте, как бы вы продавали квартиру в другой стране — находясь от нее за 9000 километров.

«Новый» дом, разумеется, был в убитом состоянии — но это был СВОЙ дом. Это сейчас там очень уютно, а тогда серая краска клочьями свисала со стен, обнажая ярко-синюю штукатурку. Кондиционера не было, двор напоминал вытоптанный загон, а единственным украшением являлось ржавое баскетбольное кольцо, вмонтированное в стену.

Ирочка перевезла туда свое нехитрое имущество и сказала: «Ну что… ремонт будем делать постепенно».

Примирение с теткой

С тетей Женей она помирилась — вопреки воли самой тети Жени. Та заболела, а кто стал навещать одинокую старуху в больнице? Правильно, Ирочка. При этом тетя Женя ворчала, выносила ей мозг, придумывала несуществующие обиды и старательно переживала по их поводу. Ей хотелось любви, заботы и приключений.

Другая бы давно плюнула, но Ирочка не только сама каждое воскресенье ездила к старушке, но и брала с собой мужа. Он брыкался и припоминал, что тетя Женя наговорила им в прошлый раз, но Ирочка стояла на своем: за добро надо платить добром.

Я же говорю: святая женщина!

Путешествия в Россию

Но это еще не все. Ирочка устроилась на Боинг, начала весьма прилично зарабатывать, и вот уже полтора десятилетия каждый год ездит в Россию с подарками многочисленным родственникам.

Ее отправку на родину надо видеть. Маленькая, живенькая, Ирочка волочет за собой два огромных чемодана. Думаете, она ради удовольствия едет в Питер? Ага, как же… Она ездит В МАРТЕ — когда билеты дешевле всего.

Просто у Ирочки такое представление о чувстве долга: о себе думать не надо, надо думать о других. Во-первых, необходимо всем привезти подарки. Во-вторых, всех навестить — а то ведь родня соскучилась. В-третьих, нужно подтвердить копеечную русскую пенсию, чтобы ее перечисляли родне, а в-четвертых, надо сходить на могилки. В марте, ага.

Мы зовем ее с собой на курорты, но она соглашается лишь изредка, и еще сокрушается, что это дорого. Она просто не умеет тратить деньги на себя.

Ирочкины хобби

Хобби у Ирочки три:

а) Кормить нас всех очень вкусной и очень вредной едой, вроде блинчиков с маслом. Я сто раз говорила ей: «Не привозите нам конфет! Мы же их съедим!»

Как всегда, Ирочка соглашается и делает по-своему.

Кто виноват в том, что я вешу уже не 50 кг, а 60? Ирочка, кто же еще! Сама-то я ничего вредного не покупаю, но как тут устоишь, когда тебе привозят и пирог с клюквой, и котлетки, и булочку с икрой? И ладно бы это была маленькая булочка и маленькая баночка. Впрочем, не будем о грустном…

б) Шоппинг. О, Ирочка непревзойденный мастер по покупке брендовых футболок и шорт со скидкой в 50%! А когда в наши шкафы уже ничего не лезет, она покупает футболки и шорты на подарочки.

в) Церковь. Ирочка сроду не читала Библию и ничегошеньки не понимает в православии. Но это все неважно. Главное — в церкви можно заниматься благотворительностью: печь блины для старческого дома, чего-то подшивать, делать взносы, дежурить у свечного ящика…

А еще Ирочка очень хочет выйти на пенсию (до нее осталось совсем немного). Мы с мужем пристаем к ней: «А что вы будете делать на пенсии?» Ирочка хитренько улыбается и говорит: «Отдыхать!»

Мы не верим. Это Ирочка-то отдыхать будет? Ха-ха-ха!